ПРАВОСЛАВНЫЕ

…Февраль 1943 года, Сталинград. Впервые за весь период Второй мировой войны гитлеровские войска потерпели страшное поражение. Более трети миллиона немецких солдат попали в окружение и сдались в плен. Все мы видели эти документальные кадры военной кинохроники и запомнили навсегда эти колонны, точнее толпы обмотанных чем попало солдат, под конвоем бредущих по замерзшим руинам растерзанного ими города.

Правда, в жизни все было чуть-чуть по-другому. Колонны встречались нечасто, потому что сдавались в плен немцы в основном небольшими группами по всей огромной территории города и окрестностей, а во-вторых, никто их не конвоировал вообще. Просто им указывали направление, куда идти в плен, туда они и брели кто группами, а кто и в одиночку. Причина была проста — по дороге были устроены пункты обогрева, а точнее землянки, в которых горели печки, и пленным давали кипяток. В условиях 30-40 градусного мороза уйти в сторону или убежать было просто равносильно самоубийству. Вот никто немцев и не конвоировал, разве что для кинохроники...

Лейтенант Ваган Хачатрян воевал уже давно. Впрочем, что значит давно? Он воевал всегда. Он уже просто забыл то время, когда он не воевал. На войне год за три идет, а в Сталинграде, наверное, этот год можно было бы смело приравнять к десяти, да и кто возьмется измерять куском человеческой жизни такое бесчеловечное время, как война!
Хачатрян привык уже ко всему тому, что сопровождает войну. Он привык к смерти, к этому быстро привыкают. Он привык к холоду и недостатку еды и боеприпасов. Но главное, он привык он к мысли о том, что «на другом берегу Волги земли нет». И вот со всеми этими привычками и дожил-таки до разгрома немецкой армии под Сталинградом.

Но все же оказалось, что кое к чему Ваган привыкнуть на фронте пока не успел. Однажды по дороге в соседнюю часть он увидел странную картину. На обочине шоссе, у сугроба стоял немецкий пленный, а метрах в десяти от него — советский офицер, который время от времени… стрелял в него. Такого лейтенант пока еще не встречал: чтобы вот так хладнокровно убивали безоружного человека?! «Может, сбежать хотел? — подумал лейтенант. — Так некуда же! Или, может, этот пленный на него напал? Или может…».

Вновь раздался выстрел, и вновь пуля не задела немца.
- Эй! — крикнул лейтенант, — ты что это делаешь?
Здорово, — как ни в чем не бывало отвечал «палач». — Да мне тут ребята «вальтер» подарили, решил вот на немце испробовать! Стреляю, стреляю, да вот никак попасть не могу — сразу видно немецкое оружие, своих не берет! — усмехнулся офицер и стал снова прицеливаться в пленного.

До лейтенанта стал постепенно доходить весь цинизм происходящего, и он аж онемел от ярости. Посреди всего этого ужаса, посреди всего этого горя людского, посреди этой ледяной разрухи эта сволочь в форме советского офицера решила «попробовать» пистолет на этом еле живом человеке! Убить его не в бою, а просто так, поразить, как мишень, просто использовать его в качестве пустой консервной банки, потому что банки под рукой не оказалось?! Да кто бы он ни был, это же все-таки человек, пусть немец, пусть фашист, пусть вчера еще враг, с которым пришлось так отчаянно драться! Но сейчас этот человек в плену, этому человеку, в конце концов, гарантировали жизнь! Мы ведь не они, мы ведь не фашисты, как же можно этого человека, и так еле живого, убивать?

А пленный как стоял, так и стоял неподвижно. Он, видимо, давно уже попрощался со своей жизнью, совершенно окоченел и, казалось, просто ждал, когда его убьют, и все не мог дождаться. Грязные обмотки вокруг его лица и рук размотались, и только губы что-то беззвучно шептали. На лице его не было ни отчаяния, ни страдания, ни мольбы — равнодушное лицо и эти шепчущие губы — последние мгновения жизни в ожидании смерти!

И тут лейтенант увидел, что на «палаче» — погоны интендантской службы.
«Ах ты гад, тыловая крыса, ни разу не побывав в бою, ни разу не видевший смерти своих товарищей в мерзлых окопах! Как же ты можешь, гадина такая, так плевать на чужую жизнь, когда не знаешь цену смерти!» — пронеслось в голове лейтенанта.
- Дай сюда пистолет, — еле выговорил он.
- На, попробуй, — не замечая состояния фронтовика, интендант протянул «вальтер».

Лейтенант выхватил пистолет, вышвырнул его куда глаза глядят и с такой силой ударил негодяя, что тот аж подпрыгнул перед тем, как упасть лицом в снег.
На какое-то время воцарилась полная тишина. Лейтенант стоял и молчал, молчал и пленный, продолжая все так же беззвучно шевелить губами. Но постепенно до слуха лейтенанта стал доходить пока еще далекий, но вполне узнаваемый звук автомобильного двигателя, и не какого-нибудь там мотора, а легковой машины М-1 или «эмки», как ее любовно называли фронтовики. На «эмках» в полосе фронта ездило только очень большое военное начальство.

У лейтенанта аж похолодело внутри… Это же надо, такое невезение! Тут прямо «картинка с выставки», хоть плачь: здесь немецкий пленный стоит, там советский офицер с расквашенной рожей лежит, а посередине он сам — «виновник торжества». При любом раскладе это все очень отчетливо пахло трибуналом. И не то, чтобы лейтенант испугался бы штрафного батальона (его родной полк за последние полгода сталинградского фронта от штрафного по степени опасности ничем не отличался), просто позора на голову свою очень и очень не хотелось! А тут то ли от усилившегося звука мотора, то ли от «снежной ванны» и интендант в себя приходить стал. Машина остановилась. Из нее вышел комиссар дивизии с автоматчиками охраны. В общем, все было как нельзя кстати.

- Что здесь происходит? Доложите! — рявкнул полковник. Вид его не сулил ничего хорошего: усталое небритое лицо, красные от постоянного недосыпания глаза...
Лейтенант молчал. Зато заговорил интендант, вполне пришедший в себя при виде начальства.
- Я, товарищ комиссар, этого фашиста… а он его защищать стал, — затарахтел он. — И кого? Этого гада и убийцу? Да разве же это можно, чтобы на глазах этой фашистской сволочи советского офицера избивать?! И ведь я ему ничего не сделал, даже оружие отдал, вон пистолет валяется! А он...
Ваган продолжал молчать.

- Сколько раз ты его ударил? — глядя в упор на лейтенанта, спросил комиссар.
- Один раз, товарищ полковник, — ответил тот.
- Мало! Очень мало, лейтенант! Надо было бы еще надавать, пока этот сопляк бы не понял, что такое эта война! И почем у нас в армии самосуд!? Бери этого фрица и доведи его до эвакопункта. Все! Исполнять!

Лейтенант подошел к пленному, взял его за руку, висевшую как плеть, и повел его по заснеженной пургой дороге, не оборачиваясь. Когда дошли до землянки, лейтенант взглянул на немца. Тот стоял, где остановились, но лицо его стало постепенно оживать. Потом он посмотрел на лейтенанта и что-то прошептал.
«Благодарит наверное, — подумал лейтенант. — Да что уж. Мы ведь не звери!».
Подошла девушка в санитарной форме, чтобы «принять» пленного, а тот опять что-то прошептал, видимо, в голос он не мог говорить.
- Слушай, сестра, — обратился к девушке лейтенант, — что он там шепчет, ты по-немецки понимаешь?
- Да глупости всякие говорит, как все они, — ответила санитарка усталым голосом. — Говорит: «Зачем мы убиваем друг друга?». Только сейчас дошло, когда в плен попал!
Лейтенант подошел к немцу, посмотрел в глаза этого немолодого человека и незаметно погладил его по рукаву шинели. Пленный не отвел глаз и продолжал смотреть на лейтенанта своим окаменевшим равнодушным взглядом, и вдруг из уголков его глаз вытекли две большие слезы и застыли в щетине давно небритых щек.
…Прошли годы. Кончилась война. Лейтенант Хачатрян так и остался в армии, служил в родной Армении в пограничных войсках и дослужился до звания полковника. Иногда в кругу семьи или близких друзей он рассказывал эту историю и говорил, что вот, может быть, где-то в Германии живет этот немец и, может быть, также рассказывает своим детям, что когда-то его спас от смерти советский офицер. И что иногда кажется, что этот спасенный во время той страшной войны человек оставил в памяти больший след, чем все бои и сражения!

В полдень 7 декабря 1988 года в Армении случилось страшное землетрясение. В одно мгновение несколько городов были стерты с лица земли, а под развалинами погибли десятки тысяч человек. Со всего Советского Союза в республику стали прибывать бригады врачей, которые вместе со всеми армянскими коллегами день и ночь спасали раненых и пострадавших. Вскоре стали прибывать спасательные и врачебные бригады из других стран. Сын Вагана Хачатряна, Андраник, был по специальности врач-травматолог и так же, как и все его коллеги, работал не покладая рук.

И вот однажды ночью директор госпиталя, в котором работал Андраник, попросил его отвезти немецких коллег до гостиницы, где они жили. Ночь освободила улицы Еревана от транспорта, было тихо, и ничего, казалось, не предвещало новой беды. Вдруг на одном из перекрестков прямо наперерез «Жигулям» Андраника вылетел тяжелый армейский грузовик. Человек, сидевший на заднем сидении, первым увидел надвигающуюся катастрофу и изо всех сил толкнул парня с водительского сидения вправо, прикрыв на мгновение своей рукой его голову. Именно в это мгновение и в это место пришелся страшный удар. К счастью, водителя там уже не было. Все остались живы, только доктор Миллер, так звали человека, спасшего Андраника от неминуемой гибели, получил тяжелую травму руки и плеча.

Когда доктор выписался из того травматологического отделения госпиталя, в котором сам и работал, его вместе с другими немецкими врачами пригласил к себе домой отец Андраника. Было шумное кавказское застолье, с песнями и красивыми тостами. Потом все сфотографировались на память.

Спустя месяц доктор Миллер уехал обратно в Германию, но обещал вскоре вернуться с новой группой немецких врачей. Вскоре после отъезда он написал, что в состав новой немецкой делегации в качестве почетного члена включен его отец, очень известный хирург. А еще Миллер упомянул, что его отец видел фотографию, сделанную в доме отца Андраника, и очень хотел бы с ним встретиться. Особого значения этим словам не придали, но на встречу в аэропорт полковник Ваган Хачатрян все же поехал.

Когда невысокий и очень пожилой человек вышел из самолета в сопровождении доктора Миллера, Ваган узнал его сразу. Нет, никаких внешних признаков тогда вроде бы и не запомнилось, но глаза, глаза этого человека, его взгляд забыть было нельзя… Бывший пленный медленно шел навстречу, а полковник не мог сдвинуться с места. Этого просто не могло быть! Таких случайностей не бывает! Никакой логикой невозможно было объяснить происшедшее! Это все просто мистика какая-то! Сын человека, спасенного им, лейтенантом Хачатряном, более сорока пяти лет назад, спас в автокатастрофе его сына!
А «пленный» почти вплотную подошел к Вагану и сказал ему на русском: «Все возвращается в этом мире! Все возвращается!..».
- Все возвращается, — повторил полковник.

Потом два старых человека обнялись и долго стояли так, не замечая проходивших мимо пассажиров, не обращая внимания на рев реактивных двигателей самолетов, на что-то говорящих им людей… Спасенный и спаситель! Отец спасителя и отец спасенного! Все возвращается!

Пассажиры обходили их и, наверное, не понимали, почему плачет старый немец, беззвучно шевеля своими старческими губами, почему текут слезы по щекам старого полковника. Они не могли знать, что объединил этих людей в этом мире один-единственный день в холодной сталинградской степи. Или что-то большее, несравнимо большее, что связывает людей на этой маленькой планете, связывает, несмотря на войны и разрушения, землетрясения и катастрофы, связывает всех вместе и навсегда!

«Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет её» (Лк. 9:24)
Святые отцы толкуют здесь слово «душу» как «жизнь». Т.е. душа здесь есть символ земной жизни, символ бытия, потому что душа вечна. Это самая высочайшая ценность для человека. И если человек способен ради Бога пожертвовать самой высочайшей ценностью, то тогда этот человек наследует непременно Царствие Божие. «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною» (Мф. 16:25, Мк. 8:34, Лк. 9:23), — говорит Господь. Забыть свою душу, душу свою погубить, есть некий великий смысл полного отвержения человека от своих земных ценностей, от самых высочайших и самых дорогих для него ценностей во имя Божие. Отвергнуть себя, значит оставить свои желания о богатом комфорте, роскоши, модной одежде и жить простой жизнью какой жил Христос, отдавая все что возможно истинно нуждающимся. Святитель Игнатий Брянчанинов поясняет: «Взять крест свой – значит с покорностью и смирением подчиниться тем временным скорбям и бедствиям, которые благоугодно Божественному Промыслу попустить нам в очищение наших согрешений».
У этого текста нету другого смысла. Только такой смысл. И было бы очень неправильно понимать этот текст в том смысле, что тот человек, который губит свою душу, то есть тот, который грешит, тот и спасается. Такое понимание невозможно, потому что оно противоречит всему смыслу Евангельского послания.

Мы очень любим жизнь временную, боимся огорчать плоть, боимся искушений сильных, крайне любим мир и его блага, забывая неизбежность смерти и перехода в новую жизнь; рассчитываем жить долгие годы в постоянном благополучии; в погоне за удовольствиями чувственными забываем божественное благородие своей души, предназначение ее к бессмертию и вечному блаженству; забываем, что она бесконечно дороже целого мира со всеми его сокровищами, которые, как тень пройдут.

Обличая такое безумное поведение наше, Господь говорит: «Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою?» (Мф. 16:26, Мк.8:36–37, Лк. 9:25).

Христианин должен осознать, что жизнь дана ему не для того, чтобы беречь ее для себя, а для того, чтобы по примеру Христа жертвовать ею для других. Кто хочет спасти свою жизнь, отвергаясь Господа или предавая Его заповеди, тот погубит все надежды на жизнь, которую Спаситель приобрел для него такой дорогой ценой, а потому Христос добавляет: «Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее» (Мк. 8:35). Душа человеческая имеет такую ценность, что весь внешний мир ее не стоит. Поэтому человек должен заботиться о том, чтобы спасти свою душу, а такое спасение находится в полной зависимости только от следования за Христом и подражания Ему. Только тот человек который последует за Христом в конце получит спасение. А следовать за Христом не так и легко. «Господь призывает нас к мученичеству», – говорит блаженный Феофилакт.

Бог дал нам жизнь, чтобы мы растрачивали ее, а не хранили. Если мы будем жить, постоянно тщательно взвешивая свою выгоду, свои удобства, свой комфорт, свою безопасность, если мы поставим себе одну цель - жить как можно дольше и беззаботнее, если мы будем радеть лишь о себе, мы только теряем свою жизнь. Но если мы тратим ее ради других, забывая о своем здоровье, времени, имуществе и удобствах, в желании сделать что-либо для Иисуса и для людей, ради которых умер Иисус, мы обретаем жизнь.

Азбука Веры

Эти слова Господни прямо к нам относятся: «Никто, зажегши свечу, не ставит ее в сокровенном месте, ни под спудом, но на подсвечнике, чтобы входящие видели свет». Свечу зажигают, чтобы она давала свет. Назначение ее – освещать. Поэтому она и называется «свеча» – от слова «свет». Нет смысла, зажегши свечу, ставить ее куда-то в недоступное место, закрывать, чтобы света не было. Так же и вера для человека. Раз мы собрались в храме, значит, мы все верующие люди. Веру нам дал Господь, Он нас к Себе призывает. И эту веру надо поставить на подсвечник, чтобы она светила всем. Имеется в виду, конечно, духовный свет. Наша вера должна сквозь нас сиять. Каким образом? Если мы действительно верующие люди, если мы действительно принимаем премудрость Божию, если действительно мы хотим покаяться, то наша жизнь должна меняться, причем меняться так, чтобы это было заметно всем. Чтобы наша жизнь резко отличалась от жизни людей, которые этой веры не имеют. Мы не должны ссориться, мы не должны клеветать, злиться друг на друга, сплетничать, склочничать, хамить друг другу, мстить. Мы должны быть как ангелы на небесах. Чтобы тот огонь, который нам Господь дал, действительно светил всем.

А то получается, что мы вроде верующие, ходим в храм – а сколько огорчений приносим другим людям! Вот если рассмотреть и сравнить: одна ходит в храм, а соседка по лестничной клетке не ходит. Ну и зайдем к каждой в дом, что мы там увидим? Обоями стены поклеены у той и у этой. На полу палас у той и у этой. Стенка с хрусталем у той и у этой. Во что они одеты? Во что эта, в то и та. Внешне все одинаково. Посмотрим внутрь, что там. Зависть у этой и у той. Сплетни – и эта сплетничает, и та. Телевизор смотрит и эта, и та. А тогда в чем же разница? Оказывается, ни в чем. То есть огонь веры настолько спрятан, что его и не видно. Человек верующий ничем не отличается от неверующего ни внутри, ни снаружи. Тогда никакого смысла в этой вере нет. А он должен быть. Этот огонь нам дан, чтобы он попалил все наши грехи, исправил наш ум, исправил наше сердце. Чтобы действительно этот свет нашей жизни распространялся на всех – и на нашу семью, и на наших соседей, и на весь наш дом, и так далее.

Не то чтобы мы выставляли себя напоказ, как некоторые – всех учат: ты это должна, ты это. Учить все горазды, а этого-то как раз и не надо; надо пример показывать. Не надо много внешнего – нужно более внутреннее. А вот внутреннего, к сожалению, очень и очень мало; и нужно его развивать. Тогда в нашей жизни будет действительно реальный смысл, тогда действительно мы будем жить и вести себя как люди верующие, как ученики Христовы, а не как прочие человецы. А то все то же самое: что у всех, то и у нас. Тогда в чем наше преимущество? Ведь и ту веру, которая у нас, мы не сами себе где-то достали, или купили, или на какие-то талоны обменяли. Эту же веру нам Господь дал просто в дар. Но сегодня Он дал, а завтра может отнять. Это очень часто происходит. Был даже такой случай: профессор Духовной академии – человек очень ученый, верующий, талантливый проповедник – в одно прекрасное утро проснулся, а никакой веры нет. Нету, пусто. Он подумал: как я мог так долго заблуждаться? какая вера? какой Бог? Стал атеистом, даже атеистические книжки начал писать. То есть вера настолько далеко ушла, что он всю свою предыдущую жизнь воспринимал как безумие. Почему же он веру потерял? Потому что грешил; и грехом, как в трубу, вся вера-то и вышла.

Вот так и у нас. Наша верочка маленькая, слабенькая, как маленькая свечка. А если мы еще и грешить будем, то ее задует обязательно всякими ветрами житейскими. Потому что пока все спокойно и хорошо, мы веруем, а если наша жизнь изменится круто, в какую-то худшую сторону? Как мы сможем устоять, если жизнь свою будем строить не на камне, а на песке? Никак. Ветер подует – и все улетит. Вот поэтому нам нужно обязательно от этого лукавства избавляться. Поэтому нам надо достигать простоты веры, твердости ее. Тогда у нас в жизни будет все ясно и просто. Тогда мы не будем мучаться. А мы часто больше верим всякой дьявольщине, чем здравому учению Христову.

Нам не надо ничего искать, потому что мы имеем все. Вот я был на юге и удивлялся: там местные жительницы куда-то в горы уходят за двадцать километров, идут по крутым тропкам на святой источник, берут там воду. Вода на вкус просто изумительная, прекрасная, с ней связаны предания, и место святое – все очень хорошо. Но идут за ней в воскресный день. А почему бы в храм не сходить? В храме-то Христос, в храме-то причастие. Пусть источник – самый святой из всех источников. Но не святее же Тела Христова! Вот в чем дело. Куда ехать, куда идти? Вот Серафим Саровский никуда не уезжал. Он сам себе святые места вокруг своей келии сделал. Здесь у него была Голгофа, здесь – Гефсимания. Придет на свою Голгофу – и вспоминает страдания Христа Спасителя. Придет в Гефсиманию – вспоминает, как Господь о чаше молился. И не надо было ему путешествовать в какие-то дали, что само по себе и неплохо, но ведь не земного надо искать. А род лукавый и прелюбодейный знамения ищет.

Все наши поиски чего-то, помимо простых и ясных вещей, – это часто уход от Бога. И никакой пользы для души в этом нет, мы только от этого рассеиваемся. Господь нас призывает к тому, чтобы нам не оказаться осужденными перед Богом, как были осуждены те люди, которые имели такое невыразимое счастье – слышать Самого Христа. Каждый мог подойти и Его коснуться. Какое это замечательное чудо! Одна женщина прикоснулась к Его одежде и была исцелена от двенадцатилетней болезни. Вот мы причащаемся из Чаши Христовой, а потом прикасаемся к этой Чаше. В ней Тело и Кровь Христовы – значит, она есть одежда Христа. Мы тоже прикасаемся к одежде Христа Спасителя. Но мы не только прикасаемся к Чаше, мы под видом хлеба и вина принимаем в себя Тело и Кровь Христовы. Что может быть выше, святее, чудотворнее? Какое еще более уму непостижимое чудо может человек не только видеть, а даже вообразить? Какие еще нужны чудеса? Какие еще нужны доказательства?

А мы этому-то и не верим, к этому-то и не стремимся: я лучше потом, мне лень, неохота правило читать, я не попостился и так далее. Некоторые раз в году причащаются. Это вообще удивительно: либо человек совсем ничего не понимает, либо у него такое равнодушие к Богу. Как так – не хотеть слушать слово Христово?! Вот мы сегодня послушали – это же прямо речь, обращенная к нам. Устами священника Христос говорит.

А почему Христос Сам не является на амвон? Что Ему стоит? Вот взять и вместо отца Димитрия Самому предстать. Да мы все тогда сгорим просто! Вот Серафим Саровский был свят и чист от младенчества – и то, когда увидел Христа в храме, остолбенел, не мог службу продолжать. Его потом увели, посадили, и он очень долго не мог даже говорить. Если мы вот так Христа здесь увидим, то что с нами будет? Мы все в пепел превратимся! Но это не значит, что Христа здесь нет. Он здесь. А мы по своему лукавству, неразумию и маловерию еще чего-то ищем: какого бы старца нам найти, чтобы он все рассказал, все объяснил. Сейчас есть старцы, которые ничем не ниже Серафима Саровского, и они могут чудеса творить ничем не ниже, чем чудеса древних святых. Но они живут там, где их никто никогда не найдет. А почему бы им не явиться и не обратить нас к Богу? Да потому, что их никто слушать не будет.

Я однажды такую картину наблюдал: один старец (он уже покойный, тогда ему было за восемьдесят) сидел на стульчике и исповедовал. И вдруг входит человек и спрашивает: чего это дед здесь сидит, неужели он еще соображает чего-то? Вот такое отношение. Сидит чудотворец, а он говорит: неужели этот дед что-то соображает? Мы простых и ясных вещей не можем не только послушаться – услышать даже не можем. А если нам прямо откроется воля Божия? Старец – это же пророк Божий, он возвещает истину. И попробуй человек эту истину не послушать – ну и что с ним будет? Конечно, раз мир стоит, значит, и старцы есть, и они молятся – поэтому он и стоит. Но это не значит, что они будут творить чудеса. Сейчас эпоха Кашпировских, вот эти чудотворцы будут заполнять всю нашу жизнь. Сейчас только началась эта свистопляска, а дальше она будет все усугубляться. Уже и в поликлиниках принимают всякие экстрасенсы, чудотворцы – и все, никаких тебе лекарств, не надо в Америку ехать что-то доставать. Просто дал пятнадцать рублей – и будь здоров.

И конечно, на таком фоне, когда весь народ жаждет только внешнего чуда, истинная благодать уходит, она от людей прячется, потому что человек не воспринимает самых простых духовных вещей... Потому что душа наша полна всякой нечистоты, всяких беснований, всяких страстей греховных, мы все превратились в свиней, в тех самых, о которых в Евангелии читали. Наша участь – только с крутизны и в море, если мы не обратимся и из свиней не начнем постепенно превращаться в людей. Вот такая перед нами поставлена духовная задача. Поэтому надо нам к этому стремиться по милости Божией.
Протоиерей Димитрий Смирнов